никогда не отстроить миссию заново на этом размываемом водой участке, никогда…
И Фрэнсис с вожделением смотрел через дорогу на радующий взор Холм Блестящего
Зеленого Нефрита, прелестный склон которого с тенистой кедровой рощей поднимался
над разбросанными там и сям храмами. Вот было бы достойное местоположение для
храма Господня!
Измученный неделями одиночества, покинутый, преследуемый, Фрэнсис, несомненно,
немного помешался. У него не было ничего, и сам он был ничто. И все-таки однажды
под влиянием порыва он остановил высокого мандарина, когда тот пересекал дорогу,
направляясь к своим носилкам. Фрэнсис не понимал всего неприличия своего поступка.
По правде говоря, он едва ли вообще соображал, что делает: он плохо питался и
от приступа лихорадки был в полубредовом состоянии.
— Я часто восхищаюсь этим прекрасным владением, которым вы столь мудро управляете,
— сказал Фрэнсис.
Двоюродный брат господина Пао, остолбеневший от удивления, чопорно смотрел
на изможденную фигуру чужеземца с горящими глазами и грязной повязкой на лбу.
С ледяной вежливостью он наблюдал продолжительную борьбу священника с китайской
грамматикой, затем кратко попросил снисхождения к себе, к своей семье, к своим
жалким владениям, сделал несколько замечаний о погоде, о видах на урожай, о трудностях,
перенесенных городом, чтобы откупиться от бандитов Вайчу. Совершив все это, мандарин
демонстративно открыл дверцу своих носилок. Когда Фрэнсис, у которого кружилась
голова, попытался снова повернуть разговор на участок Зеленого Нефрита, он снисходительно
улыбнулся.
— Владение Зеленого Нефрита — это жемчужина, которой нет цены. Оно велико,
на нем есть тень, вода, пастбища… кроме того, там богатые глиняные карьеры с великолепной
глиной, идущей на керамику, изготовление кафеля и кирпича. Господин Пао не имеет
желания продавать его. Ему уже предлагали пятнадцать тысяч серебряных долларов,
но он отказался.
У Фрэнсиса ноги подогнулись, когда он услышал эту цену, в десять раз превосходящую
его самые боязливые предположения. Лихорадка сразу оставила его, он вдруг почувствовал,
как он слаб и как кружится и раскалывается от боли у него голова, и устыдился
нелепости своих мечтаний. Фрэнсис поблагодарил родственника господина Пао и сконфуженно
пробормотал какие-то извинения. Заметив печаль и обескураженность священника,
этот культурный китаец позволил нотке презрения прорваться сквозь обтекаемую скрытность
и осторожность своих фраз.
— Зачем Шанфу приехал сюда? Разве в его собственной стране нет плохих людей,
которых надо исправлять? Мы ведь не плохие люди. У нас есть своя религия. Наши
боги старее ваших. Другой Шанфу сделал много христиан: он поливал умирающих водой
из маленькой бутылочки и пел над ними «я-а-а… я-а-а!» А еще он раздавал пищу и
одежду многим таким, которые на все согласны, лишь бы прикрыли их шкуры да набили
им животы. Шанфу тоже хочет так делать?
Фрэнсис молча смотрел на него. Худое лицо священника было мертвенно бледно,
под глазами легли глубокие тени. Он тихо сказал:
— Вы думаете, что я этого хочу?
Наступило странное молчание. Китаец тотчас же опустил глаза.
— Простите меня, — сказал он тихо. — Я не понял. Вы хороший человек, — в его
словах послышались нотки раскаяния и дружелюбия. — Мне очень жаль, что земля моего
родственника не продается. Не могу ли я помочь вам чем-нибудь другим? — двоюродный
брат господина Пао ждал ответа с учтивостью, не похожей на его прежнюю ледяную
вежливость, ему, видимо, очень хотелось загладить свои слова.
Первым о болезни сына господина Чиа сказал Чисхолму Иосиф, этот непревзойденный
сплетник. Холода упорствовали, горы Гуан все еще были покрыты глубоким снегом.
После мессы Иосиф, как всегда веселый, дул на замерзшие пальцы и болтал без умолку,
помогая священнику снимать облачение.
— Ф-Ф-Ф… моя рука так же не действует, как рука маленького Чиаю. Чиаю оцарапал
неизвестно обо что большой палец на руке. От этого пришли в беспорядок его пять
элементов, низменные склонности получили власть и хлынули все в одну руку. Теперь
эта рука раздулась, а тело горит, как в огне, и тает. Три самых лучших врача в
городе лечат его и дают ему самые дорогие лекарства. А теперь послали гонца в
Сэньсян за эликсиром жизни — очень дорогим экстрактом из глаз жабы, который можно
получить только в год Дракона. — Но он выздоровеет, — заключил Иосиф, скаля белые
зубы в оптимистической улыбке, — этот hao kao всегда помогает… а это ведь очень
важно для господина Чиа, ведь Ю — его единственный сын.
Спустя четыре дня, в то же самое время, около часовни на Улице Делателей Сетей
остановилось двое закрытых носилок, одни из них были пусты. Мгновение спустя высокая
фигура двоюродного брата господина Пао, облаченная в подбитую ватой тунику, с
важным видом стояла перед отцом Чисхолмом. Он просит прощения за свое неподобающее
вторжение. Он просит священника отправиться вместе с ним в дом господина Чиа.
Фрэнсис колебался, ошеломленный значением этого приглашения. Между чрезвычайно
влиятельными в городе семьями Пао и Чиа существовала тесная деловая и родственная
связь. После своего возвращения из деревни Лиу он нередко встречал худого, отчужденного,
любезного и циничного родственника господина Пао, бывшего к тому же старшим двоюродным
братом господина Чиа.
У Фрэнсиса были некоторые основания думать, что высокий мандарин расположен
к нему. Но это внезапное приглашение, которым он, видимо, был обязан ему, было
уже совсем другое дело. Молча повернувшись, чтобы взять пальто и шляпу, Фрэнсис
почувствовал, что его охватил внезапный глубокий страх.
В доме господина Чиа было очень тихо, решетчатые веранды пусты, пруд для рыбок
покрыт хрупкой коркой льда. Их мягко звучащие на мощенных пустынных дворах шаги
казались исполнены какой-то значимости. По сторонам красно-золотых ворот стояли
в ленивой позе, как спящие гиганты, два жасминовых дерева, закутанные в мешковину.
С женской половины через террасы доносились приглушенные рыдания.
В комнате больного стоял полумрак. Чиаю лежал на нагретом kang, три бородатых
врача в длинных широких мантиях, сидевшие на свежих камышовых циновках, наблюдали
за ним. Время от времени один из врачей наклонялся и клал кусок угля под похожий
на ящик kang. В углу комнаты даоистский священник в серо-голубой мантии бормотал
заклинания под аккомпанемент флейт, скрытых бамбуковой перегородкой.
Ю раньше был хорошеньким шестилетним ребенком, с нежной кремовой кожей и черными
глазенками-терновинками. Он воспитывался в строжайших традициях уважения к родителям,
которые, в свою очередь, боготворили его, но не избаловали мальчика. Теперь сжигаемый
безжалостной лихорадкой и ужасной болью, совершенно неизвестной ему до сих пор,
он лежал, вытянувшись на спине, настолько исхудалый, что кости просвечивали сквозь
кожу, пересохшие губы кривились, глаза неподвижно смотрели в потолок. Его правая
рука, синевато-багровая, распухла до неузнаваемости и была обернута ужасным пластырем
из грязи, в которую были подмешаны мелкие клочки печатной бумаги.
Когда двоюродный брат господина Пао вошел с отцом Чисхолмом, настала кратковременная
тишина, затем священник-даоист возобновил свое бормотанье, а три врача, застывшие
в неподвижности, как статуи Будды, продолжали свое дежурство около kang.
Склонившись над ребенком, который был без сознания, отец Чисхолм положил руку
на его пылающий лоб: он прекрасно понимал, как дорого ему может обойтись его напускная
невозмутимость и самообладание. Все его теперешние неприятности покажутся ему
пустяками по сравнению с тем гонением, которое ждет его, если его вмешательство
окажется бесполезным.
Но вид безнадежно больного мальчика и пагубность того, что выдавалось за лечение,
подстегивали его и не позволяли устраниться. Быстро и осторожно Фрэнсис начал
снимать с зараженной руки hao kao — отвратительную повязку, с которой ему так
часто приходилось сталкиваться в своей маленькой амбулатории. Наконец он освободил
руку и обмыл ее теплой водой. Она вздулась, как пузырь, наполненный гноем. Лоснящаяся
кожа на руке была жуткого зеленоватого цвета. Сердце Фрэнсиса глухо стучало в
груди, но он, не останавливаясь, упорно продолжал свое дело. Фрэнсис достал из
кармана маленький кожаный футляр, подаренный ему Уилли, и вынул из него ланцет.
Он-то хорошо знал свою неопытность, но он знал также, что, если не вскрыть нарыва
на руке ребенка, уже умирающего, тот умрет. Отец Чисхолм кожей чувствовал каждый
наблюдающий взгляд и все возрастающее сомнение и сильное беспокойство родственника
господина Пао, который неподвижно стоял позади него. Воззвав мысленно к святому
Андрею, Фрэнсис заставил себя сделать глубокий и длинный надрез. Вспучившийся
поток гноя хлынул в подставленную глиняную миску. Он булькал и вздувался, распространяя
ужасающее зловоние.
Отец Чисхолм с благодарностью вдыхал эту вонь, никогда никакой запах не казался
ему более приятным. Он нажал обеими руками на края раны и увидел, что рука опала
и стала вдвое меньше. Его охватило чувство громадного облегчения, сменившееся
слабостью.
Когда, наконец, перевязав рану чистым полотенцем, Фрэнсис распрямился, то услышал
свое собственное глупое бормотанье: «Я думаю, что теперь, если ему повезет, он
выкарабкается». Это была знаменитая поговорка старого доктора Таллоха. Фрэнсис
понял, как сильно были напряжены его нервы, однако, уходя, он старался сохранить
видимость бодрой беззаботности и заявил родственнику господина Пао, в полном молчании
провожавшему его до носилок: «Когда он проснется, дайте ему питательного супу,
и больше никаких hao kao. Я приду завтра».
На следующий день маленькому Ю стало гораздо лучше. Жар почти прошел, он спокойно
спал и выпил несколько чашек куриного бульона. А ведь, если бы не чудо, сотворенное
сверкающим ланцетом, мальчик почти наверняка был бы уже мертв.
— Продолжайте кормить его. Я приду завтра, — сказал отец Чисхолм уходя и улыбнулся
от души.
— Благодарю Вас, — двоюродный брат господина Пао прочистил горло. — В этом
нет больше необходимости.
Настало неловкое молчание, потом мандарин продолжал:
— Мы глубоко признательны Вам. Господин Чиа был совершенно убит горем, но теперь
его сын поправляется и он тоже и скоро уже сможет показаться на людях.
Китаец поклонился, держа руки в рукавах, и ушел.
Отец Чисхолм, сердито отказался от носилок и крупно зашагал по улице. Он старался
побороть негодование и горечь. Так вот какова их благодарность! Он спас жизнь
ребенка, рискуя, может быть, собственной головой, а его, не сказав ни слова, выставили
вон… От начала и до конца он даже не видел этого гнусного господина Чиа, который
и на джонке в день приезда не удостоил его взглядом. Фрэнсис стиснул кулаки, борясь
со своим духом-искусителем, столь хорошо ему знакомым. «О, Господи, дай мне спокойствие!
Не дай этому проклятому греху гнева овладеть мной. Помоги мне быть кротким сердцем
и терпеливым. Даруй мне смирение, милый Господи! В конце концов, ведь это Твоя
милосердная доброта и Твое божественное Провидение спасли мальчугана. Делай со
мной, что хочешь, Господи, Ты же видишь, я уже примирился. Но, о Господи, с внезапной
страстностью, прошептал он, — Ты же не можешь не согласиться, что это все-таки
ужасная неблагодарность!»
Несколько следующих дней Фрэнсис старательно избегал той части города, где
жил купец. Страдала не только его гордость. Он молча слушал болтовню Иосифа об
удивительном выздоровлении маленького Ю, о том, с какой щедростью наградил господин
Чиа мудрых врачей и какие дары принес храму Лаоцзы за изгнание демона, мучившего
его любимого сына.
— Разве это не замечательно, дорогой отец, как много добра принесла благородная
щедрость мандарина?
— Это поистине замечательно, — сухо ответил отец Чисхолм, морщась как от боли.
cпустя неделю, после томительного и бесполезного дня, проведенного в амбулатории,
Фрэнсис уже собирался закрывать ее, как вдруг увидел через бутыль с марганцовкой,
которую он разводил, осторожно появившегося господина Чиа.
Фрэнсис сердито вскочил, но ничего не сказал. Купец нарядился в свои лучшие
одежды: на нем был роскошный черный атласный халат с желтой курткой, вышитые бархатные
башмаки (в один был засунут церемониальный веер), красивая плоская атласная шапка.
Выражение лица господина Чиа было официально и полно достоинства. На слишком длинные
ногти были надеты футлярчики из золотистого металла. Весь его облик был воплощением
культурности и интеллигентности, а манеры были безупречны. На челе мандарина лежала
мягкая просвещенная меланхолия.
— Я пришел, — сказал он.
— В самом деле!? — тон Фрэнсиса не поощрял к продолжению разговора. Он продолжал
взбалтывать розовато-лиловый раствор.
— Мне многим нужно было заняться и уладить целый ряд неотложных дел. Но теперь,
— господин Чиа отвесил смиренный поклон, — я здесь.
— Зачем? — отрывисто спросил Фрэнсис.
Лицо господина Чиа выразило легкое удивление.
— Ну, само собой… чтобы стать христианином.
На минуту наступило молчание. Эта минута должна была бы стать завершением,
кульминацией всех тяжких скудных месяцев, первой волнующей победой в его миссионерской
деятельности: вот он, глава здешних дикарей, склонивший голову, чтобы принять
крещение. Но лицо отца Чисхолма не выражало никакого восторга. Он с раздражением
пожевал губами, а потом медленно произнес:
— Вы верите?
— Нет, — был печальный ответ.
— Готовы ли вы изучать нашу веру?
— У меня нет времени на изучение, — смиренно поклонился господин Чиа. — Я только
горячо желаю стать христианином.
— Горячо желаете? Вы это хотите сказать? Господин Чиа бледно улыбнулся.
— Разве это не очевидно — мое желание исповедовать вашу веру?
— Нет, это не очевидно, И у вас нет ни малейшего желания исповедовать мою веру.
Зачем вы делаете это? — священник даже покраснел.
— Чтобы отплатить вам, — сказал господин Чиа просто. — Вы сделали мне величайшее
добро. Я должен сделать величайшее добро вам.
Отец Чисхолм раздраженно встал. Он взорвался — слишком заманчиво было искушение,
слишком хотелось поддаться ему.
— Это не добро. Это зло. У вас нет ни желания, ни веры. Если бы я вас принял,
я совершил бы подлог перед Богом. Вы ничего не должны мне. А теперь, пожалуйста,
уйдите.
Сначала господин Чиа не поверил своим ушам.
— Вы хотите сказать, что отвергаете меня?
— Да, вежливо выражаясь, это именно так, — рыкнул отец Чисхолм.
Перемена, происшедшая с купцом, была поразительна: на лице его отразилась небесная
радость, глаза заблестели, меланхолия спала, как пелена. Мандарин с трудом сдерживался;
но хотя видно было, что ему хотелось бы подпрыгнуть от радости, он все-таки овладел
собой, трижды чопорно низко поклонился и, придав своему голосу приличествующую
случаю интонацию, сказал:
— Я очень сожалею, что не могу быть принят. Я, конечно, в высшей степени недостоин.
Тем не менее, может быть, хоть чем-нибудь… — он замолчал, снова сделал три низких
поклона и, пятясь задом, удалился.
В этот вечер, когда отец Чисхолм сидел у жаровни, лицо его было так сурово,
что Иосиф, готовивший речных моллюсков-мидий с рисом, с робостью посматривал на
него. Вдруг на улице раздались звуки хлопушек. Их взрывали шесть слуг господина
Чиа. Затем появился двоюродный брат господина Пао, поклонился и протянул отцу
Чисхолму пергамент, завернутый в ярко-красную бумагу.
— Господин Чиа просит вас оказать ему честь и принять этот весьма недостойный
дар — это документы на владение участком Блестящего Зеленого Нефрита со всеми
правами на пользование землей, водой и выработками красной глины. Это — ваша собственность
навсегда и без всяких ограничений. Кроме того, господин Чиа просит вас принять
в помощь двадцать его рабочих, чтобы они воздвигли для вас любые строения, которые
вам будет угодно построить на этом участке.
Фрэнсис был так ошеломлен, что не мог произнести ни слова. Он смотрел на удаляющуюся
фигуру двоюродного брата господина Пао (он же двоюродный брат господина Чиа),
напряженно застыв в каком-то странном оцепенении. Потом он начал пристально изучать
документы и радостно закричал:
— Иосиф! Иосиф!
Иосиф прибежал стремглав, в страхе, что на них свалилось какое-то новое несчастье.
Но выражение лица господина успокоило его. Они вместе пошли на Холм Блестящего
Зеленого Нефрита и там, под лунным светом среди высоких кедров, громко запели.
Фрэнсис долго стоял с непокрытой головой, и ему уже виделось, что он создаст
на этом прекрасном куске земли. Он молился и верил, и его молитва была услышана.